Неточные совпадения
Перечитывая эту страницу, я замечаю, что далеко отвлекся от
своего предмета… Но что за нужда?.. Ведь этот журнал
пишу я для себя, и, следственно, все, что я
в него ни брошу, будет со
временем для меня драгоценным воспоминанием.
Не откладывая, принялся он немедленно за туалет, отпер
свою шкатулку, налил
в стакан горячей воды, вынул щетку и мыло и расположился бриться, чему, впрочем, давно была пора и
время, потому что, пощупав бороду рукою и взглянув
в зеркало, он уже произнес: «Эк какие пошли
писать леса!» И
в самом деле, леса не леса, а по всей щеке и подбородку высыпал довольно густой посев.
— Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая о Лидии, которая находит
время писать этому плохому актеру, а ему — не
пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя
в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его
в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
Прочими книгами
в старом доме одно
время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на
свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера
писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
Но Райский
в сенат не поступил,
в академии с бюстов не рисовал, между тем много читал, много
писал стихов и прозы, танцевал, ездил
в свет, ходил
в театр и к «Армидам» и
в это
время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной Масленицы, вдруг очнулся, вспомнил о
своей артистической карьере и бросился
в академию: там ученики молча, углубленно рисовали с бюста,
в другой студии
писали с торса…
И надо так сказать, что именно к этому
времени сгустились все недоумения мои о нем; никогда еще не представлялся он мне столь таинственным и неразгаданным, как
в то именно
время; но об этом-то и вся история, которую
пишу; все
в свое время.
Мы очень разнообразили
время в своем клубе: один
писал, другой читал, кто рассказывал, кто молча курил и слушал, но все жались к камину, потому что как ни красиво было небо, как ни ясны ночи, а зима давала себя чувствовать, особенно
в здешних домах.
Теперь перенесемся
в Восточный океан,
в двадцатые градусы северной широты, к другой «опасной» минуте, пережитой у Ликейских островов, о которой я ничего не сказал
в свое время. Я не упоминаю об урагане, встреченном нами
в Китайском море, у группы островов Баши, когда у нас зашаталась грот-мачта, грозя рухнуть и положить на бок фрегат. Об этом я подробно
писал.
Она не только знает читать и
писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая
в себе зародыши преступности, была воспитана
в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает
своих благодетелей, предается
своим страстям и для удовлетворения их поступает
в дом терпимости, где выдается от других
своих товарок
своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным,
в последнее
время исследованным наукой,
в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
Но когда прошло известное
время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и когда, по закону борьбы за существование, точно такие же, как и он, научившиеся
писать и понимать бумаги, представительные и беспринципные чиновники вытеснили его, и он должен был выйти
в отставку, то всем стало ясно, что он был не только не особенно умный и не глубокомысленный человек, но очень ограниченный и мало образованный, хотя и очень самоуверенный человек, который едва-едва поднимался
в своих взглядах до уровня передовых статей самых пошлых консервативных газет.
Она бросалась
в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала
в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась
в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села,
написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять
написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять
написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе
времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним
в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась
в свою комнату, упала
в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала
в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
Поль-Луи Курье уже заметил
в свое время, что палачи и прокуроры становятся самыми вежливыми людьми. «Любезнейший палач, —
пишет прокурор, — вы меня дружески одолжите, приняв на себя труд, если вас это не обеспокоит, отрубить завтра утром голову такому-то». И палач торопится отвечать, что «он считает себя счастливым, что такой безделицей может сделать приятное г. прокурору, и остается всегда готовый к его услугам — палач». А тот — третий, остается преданным без головы.
Вечером явился квартальный и сказал, что обер-полицмейстер велел мне на словах объявить, что
в свое время я узнаю причину ареста. Далее он вытащил из кармана засаленную итальянскую грамматику и, улыбаясь, прибавил: «Так хорошо случилось, что тут и словарь есть, лексикончика не нужно». Об сдаче и разговора не было. Я хотел было снова
писать к обер-полицмейстеру, но роль миниатюрного Гемпдена
в Пречистенской части показалась мне слишком смешной.
— Случается, сударыня, такую бумажку
напишешь, что и к делу она совсем не подходит, — смотришь, ан польза! — хвалился, с
своей стороны, Могильцев. — Ведь противник-то как
в лесу бродит. Читает и думает: «Это недаром! наверное, онкуда-нибудь далеко крючок закинул». И начнет паутину кругом себя путать. Путает-путает, да
в собственной путанице и застрянет. А мы
в это
время и еще загадку ему загадаем.
За это
время я начал
писать,
написал свою первую статью и первую книгу «Субъективизм и индивидуализм
в общественной философии».
В то
время как я посещал Яму, А. Белый
писал свой роман «Серебряный голубь»,
в котором он описывал мистическую народную секту, родственную хлыстовству.
Только немногим удавалось завоевать
свое место
в жизни. Счастьем было для И. Левитана с юных дней попасть
в кружок Антона Чехова. И. И. Левитан был беден, но старался по возможности прилично одеваться, чтобы быть
в чеховском кружке, также
в то
время бедном, но талантливом и веселом.
В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже
в лицо не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом, где он и
написал свои лучшие вещи.
Я
пишу не историю
своего времени. Я просто всматриваюсь
в туманное прошлое и заношу вереницы образов и картин, которые сами выступают на свет, задевают, освещают и тянут за собой близкие и родственные воспоминания. Я стараюсь лишь об одном: чтобы ясно и отчетливо облечь
в слово этот непосредственный материал памяти, строго ограничивая лукавую работу воображения…
О качествах сахалинского угля
писали в разное
время командиры судов сибирской флотилии
в своих рапортах, которые печатались
в «Морском сборнике».
В 1872 г. на Каре, как
писал г. Власов
в своем отчете, при одной из казарм совсем не было отхожего места, и преступники выводились для естественной надобности на площадь, и это делалось не по желанию каждого из них, а
в то
время, когда собиралось несколько человек.
Бошняк
пишет, между прочим,
в своих записках, что, разузнавая постоянно, нет ли где-нибудь на острове поселившихся русских, он узнал от туземцев
в селении Танги следующее: лет 35 или 40 назад у восточного берега разбилось какое-то судно, экипаж спасся, выстроил себе дом, а через несколько
времени и судно; на этом судне неизвестные люди через Лаперузов пролив прошли
в Татарский и здесь опять потерпели крушение близ села Мгачи, и на этот раз спасся только один человек, который называл себя Кемцем.
Все, что я
писал о избиении сих последних во
время вывода детей, совершается и над травниками; от большей глупости (так нецеремонно и жестко выражаются охотники) или горячности к детям они еще смелее и ближе, с беспрестанным, часто прерывающимся, коротким, звенящим криком или писком, похожим на слоги тень, тень, подлетают к охотнику и погибают все без исключения, потому что во
время своего летания около собаки или стрелка часто останавливаются неподвижно
в воздухе, вытянув ноги и трясясь на одном месте.
Генеральша на это отозвалась, что
в этом роде ей и Белоконская
пишет, и что «это глупо, очень глупо; дурака не вылечишь», резко прибавила она, но по лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого «дурака».
В заключение всего генерал заметил, что супруга его принимает
в князе участие точно как будто
в родном
своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно стала ласкать; видя это, Иван Федорович принял на некоторое
время весьма деловую осанку.
Извините меня, что я не уведомил вас
в свое время о получении Тьера — мне совестно было Тулинова заставить
писать, и казалось, не знаю почему, что вы должны быть уверены
в исправной доставке книг.
В воскресенье получил я, любезный друг Николай, твои листки от 16-го числа. Пожалуйста, никогда не извиняйся, что не
писал. Ты человек занятый и общественными и частными делами, то есть
своими, — следовательно,
время у тебя на счету. Вот я, например, ровно ничего не делаю и тут не успеваю с моей перепиской. Впрочем, на это
свои причины и все одни и те же. Продолжается немощное мое положение. Марьино с самого нашего приезда без солнца, все дожди и сырость. Разлюбило меня солнышко, а его-то я и ищу!..
Вот тебе опять письмо барона. Любопытные дела с ним совершаются: — Я ему давно не
писал и еще откладываю до того
времени, когда он отыщет
свои права. [Права
В. И. Штейнгейля на звание барона.]
Прошло мало ли, много ли
времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, — захотелось молодой дочери купецкой, красавице писаной, увидеть
своими глазами зверя лесного, чуда морского, и стала она его о том просить и молить; долго он на то не соглашается, испугать ее опасается, да и был он такое страшилище, что ни
в сказке сказать, ни пером
написать; не токмо люди, звери дикие его завсегда устрашалися и
в свои берлоги разбегалися.
Проводя почти все
свое время неразлучно с матерью, потому что я и
писал и читал
в ее отдельной горнице, где обыкновенно и спал, — там стояла моя кроватка и там был мой дом, — я менее играл с сестрицей, реже виделся с ней.
— И Неведомова позовите, — продолжал Салов, и у него
в воображении нарисовалась довольно приятная картина, как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный
в своих мнениях, скажет Вихрову: «Что такое, что такое вы
написали?» — и как у того при этом лицо вытянется, и как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней; а
в то же
время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, — все это очень улыбалось Салову.
— Я, приехав
в Москву, нарочно зашел
в университет, чтобы узнать ваш адрес… Как не стыдно, что вы во все
время нашей разлуки — хоть бы строчку
написали, — говорил Плавин, видимо желая придать
своему голосу как можно более дружественный тон.
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «
В самом деле мне, может быть, рано еще
писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с
своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое
время. Он почти предчувствовал, что тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
По всему было заметно, что Илариону Захаревскому тяжело было слышать эти слова брата и стыдно меня; он переменил разговор и стал расспрашивать меня об деревне моей и, между прочим, объявил мне, что ему
писала обо мне сестра его, очень милая девушка, с которой, действительно, я встречался несколько раз; а инженер
в это
время распорядился ужином и
в своей маленькой, но прелестной столовой угостил нас отличными стерлядями и шампанским.
Князь, который до сих пор, как уже упомянул я, ограничивался
в сношениях с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской,
писал к нему теперь самым подробным, откровенным и дружеским образом о
своих семейных обстоятельствах: он жаловался на
своего сына,
писал, что сын огорчает его дурным
своим поведением; что, конечно, на шалости такого мальчика нельзя еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался оправдать его), но что он решился наказать сына, попугать его, а именно: сослать его на некоторое
время в деревню, под присмотр Ихменева.
Я мог бы еще поправить
свою репутацию (да и то едва ли!),
написав, например, вторую"Парашу Сибирячку"или что-нибудь вроде"С белыми Борей власами", но, во-первых, все это уж написано, а во-вторых, к моему несчастию,
в последнее
время меня до того одолела оффенбаховская музыка, что как только я размахнусь, чтоб изобразить монолог «Неизвестного» (воображаемый монолог этот начинается так:"И я мог усумниться!
Выслушав это, князь обрубил разом. Он встал и поклонился с таким видом, что Тебенькову тоже ничего другого не оставалось как,
в свою очередь, встать, почтительно расшаркаться и выйти из кабинета. Но оба вынесли из этого случая надлежащее для себя поучение. Князь
написал на бумажке:"Франклин — иметь
в виду, как одного из главных зачинщиков и возмутителей"; Тебеньков же, воротясь домой, тоже записал:"Франклин — иметь
в виду, дабы на будущее
время избегать разговоров об нем".
С самодовольством вычитывал генерал из газет загадочные, но захватывающие дух известия, и торжествующе улыбался при мысли, что все это он предвидел и предрекал еще
в то
время, когда
писал свой проект"но ежели".
Махоркина потребовали
в Пензу для исполнения его обязанности.
В прежнее
время он
в этих случаях тотчас же
писал — он был хорошо грамотен — бумагу губернатору,
в которой объяснял, что он командирован для исполнения
своих обязанностей
в Пензу, и потому просил начальника губернии о назначении ему причитающихся суточных кормовых денег; теперь же он, к удивлению начальника тюрьмы, объявил, что он не поедет и не будет больше исполнять обязанности палача.
Вечером ей стало невыносимо скучно
в ожидании завтрашнего дня. Она одиноко сидела
в той самой аллее, где произошло признание, и вдруг ей пришло на мысль пойти к Семигорову. Она дошла до самой его усадьбы, но войти не решилась, а только заглянула
в окно. Он некоторое
время ходил
в волнении по комнате, но потом сел к письменному столу и начал
писать. Ей сделалось совестно
своей нескромности, и она убежала.
Через полгода он уже занимает хороший пост и
пишет циркуляры,
в которых напоминает, истолковывает
свою мысль и побуждает.
В то же
время он — член английского клуба, который и посещает почти каждый вечер. Ведет среднюю игру, по преимуществу же беседует с наезжими добровольцами о том, que tout est a recommencer, но момент еще не наступил.
— Помню, как ты вдруг сразу
в министры захотел, а потом
в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела
своего под носом не видят. Как понадобится бумагу
написать — смотришь, и того… Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со
временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось — и нос повесили.
— Как тебе заблагорассудится. Жениха
своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски
писать можешь, — завтра поедем
в департамент: я уж говорил о тебе прежнему
своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять
времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
Много рассказов
написал он во
время своих поездок по рекам и озерам. Первое стихотворение
в его книжке — о рыбной ловле. Книжка и есть начало его будущего благосостояния, начало и «Московского листка».
Огорченный, я отправился из редакции домой и встречаю на Тверской А.
В. Амфитеатрова. Он
писал также фельетоны
в «Новом
времени». Рассказываю ему
свое горе.
Я, кажется, был одним из немногих, который входил к нему без доклада даже
в то
время, когда он
пишет свой фельетон с короткими строчками и бесчисленными точками. Видя, что
В.М. Дорошевич занят, я молча ложился на диван или читал газеты.
Напишет он страницу, прочтет мне, позвонит и посылает
в набор. У нас была безоблачная дружба, но раз он на меня жестоко обозлился, хотя ненадолго.
Варвара Петровна тотчас же поспешила заметить, что Степан Трофимович вовсе никогда не был критиком, а, напротив, всю жизнь прожил
в ее доме. Знаменит же обстоятельствами первоначальной
своей карьеры, «слишком известными всему свету», а
в самое последнее
время —
своими трудами по испанской истории; хочет тоже
писать о положении теперешних немецких университетов и, кажется, еще что-то о дрезденской Мадонне. Одним словом, Варвара Петровна не захотела уступить Юлии Михайловне Степана Трофимовича.
Для Миропы Дмитриевны, впрочем, было совершенно достаточно того, что она услыхала. Возвратясь домой с физиономией фурии, Миропа Дмитриевна, не откладывая
времени,
написала своему супругу хорошенькое письмецо,
в коем изъяснила...
Когда вскоре за тем пани Вибель вышла, наконец, из задних комнат и начала танцевать французскую кадриль с инвалидным поручиком, Аггей Никитич долго и пристально на нее смотрел, причем открыл
в ее лице заметные следы пережитых страданий, а
в то же
время у него все более и более созревал задуманный им план, каковый он намеревался начать с письма к Егору Егорычу,
написать которое Аггею Никитичу было нелегко, ибо он заранее знал, что
в письме этом ему придется много лгать и скрывать; но могущественная властительница людей — любовь — заставила его все это забыть, и Аггей Никитич
в продолжение двух дней, следовавших за собранием, сочинил и отправил Марфину послание,
в коем с разного рода экивоками изъяснил, что, находясь по отдаленности места жительства Егора Егорыча без руководителя на пути к масонству, он, к великому счастию
своему, узнал, что
в их городе есть честный и добрый масон — аптекарь Вибель…
Господин обер-пастор города Герлица Рихтер восстал на сочинение Бема, называемое «Аврора», за то, что книга эта стяжала похвалы, а между тем она была написана простым сапожником и о предметах, непонятных даже людям ученым, значит, толковала о нелепостях, отвергаемых здравым смыслом, и господин пастор преследование
свое довел до того, что Бем был позван на суд
в магистрат, книга была у него отобрана и ему запрещено было
писать; но, разумеется, хоть и смиренный, но
в то же
время боговдохновляемый Бем недолго повиновался тому.
Сусанна с удовольствием исполнила просьбу матери и очень грамотным русским языком, что
в то
время было довольно редко между русскими барышнями,
написала Егору Егорычу, от имени, конечно, адмиральши, чтобы он завтра приехал к ним: не руководствовал ли Сусанною
в ее хлопотах, чтобы Егор Егорыч стал бывать у них, кроме рассудительности и любви к
своей семье, некий другой инстинкт — я не берусь решать, как, вероятно, не решила бы этого и она сама.
В это именно
время подоспела новая реформа, и Семена Афанасьевича озарило новое откровение. Да, это как раз то, что нужно. Пора домой, к земле, к народу, который мы слишком долго оставляли
в жертву разночинных проходимцев и хищников, Семен Афанасьевич навел справки о
своем имении, о сроках аренды, о залогах, кое-кому
написал, кое-кому напомнил о себе… И вот его «призвали к новой работе на старом пепелище»… Ничто не удерживало
в столице, и Семен Афанасьевич появился
в губернии.